Кричи: Волкиииии!
Когда плохо нам или тем, кто рядом с нами — терпеть или кричать?
Размышляет Марина Журинская.
Был такой античный сюжет: мальчик-пастух пару раз смеха ради кричал «волки! волки», и прибегавшие односельчане очень на это сердились. А когда на стадо напали волки, крикам пастуха уже никто не поверил. Результат был печален для всех заинтересованных лиц, включая овец. И напрасным паникерам с тех пор принято говорить «не кричи: волки!». И даже Фарли Моуэт назвал так свою книгу о том, как общался с волками в Арктике, какие они умные и хорошие звери.
Не знаю как арктические волки, но наши (уж их почти постреляли в средней России, а память жива) считаются символом угрозы. Да и в Евангелии волки упоминаются как сверхугроза, как лжепастыри. Тем не менее кричать «волки!» категорически не принято, это исключительно не комильфо.
…Нас воспитывали и продолжают воспитывать в школе мужества: главное — не жаловаться, а претерпевать. Как Павка Корчагин, который в общем-то дотерпелся.
Был такой журналист, Евгений Богат. Рано умер, а жаль, потому что мог бы написать много хорошего, судя по тому, что ему принадлежит великая фраза: «Если в мирное время кто-то совершает подвиг, значит, кто-то другой совершил преступление».
Если подумать в этом направлении, то можно додуматься до того, что подчас если кому-то невыносимо плохо, значит, кто-то не сделал того, что необходимо.
Я о вещи простой и страшной.
Мы сейчас очень не любим о страшном. Мы любим позитив. Все страшное мы получаем в триллерах — как прививку, и кровавыми ужасами нас не испугаешь, видели, знаем. А про страшное другого рода не знаем и знать не хотим. Ведь не зря неандерталец у
Высоцкого разоблачает свою жену, поддавшуюся на чуждую пропаганду:
…это ложь,
что будто к тебе ктой-то пристает,
не клевещи на нашу молодежь,
она надежда наша и оплот.
И вот эта система:
а) у нас все хорошо, и нуждаемся мы только в нагнетании позитива; это как соцреализм определял задачи совлитературы как борьбу отличного с хорошим;
б) жаловаться недостойно, только плохие люди жалуются, а хорошие все терпят молча и жизнерадостно (совершенно непонятно, как в рамках этой теории может существовать гнойная хирургия, которая именно что вычленяет пораженный участок и изгоняет гной), — дает такую картину мира, что дает сто очков вперед любой антиутопии. Как говаривала старая няня аж еще моей мамы, бьют и плакать не дают.
Здесь необходима очень важная оговорка: не стоит гадости и подлости, лень и небрежение человеческие так уж сходу объявлять Божественной волей. В таком случае любой пьяный за рулем, который убил или покалечил людей, разбил чужую машину, будет высокопарно объявлять себя рукой Божией.
Так вот, я о другом. О боли. Речь не о Промысле Божием, а о человеческой преступной безнаказанности.
Ежегодно в России от боли умирают сотни тысяч раковых больных, в благополучной относительно Москве — 23 000 человек.
Подчеркиваю — от боли, а не оттого, что опухоль подавила функции жизненно важных органов. Называется болевой шок; от разового теряют сознание, от длительного…
Давайте не будем арианами. Давайте всерьез воспринимать человеческую природу Христа. И обратим наконец внимание на слова апостола Иоанна, честно и четко засвидетельствовавшего те признаки смерти Спасителя, которые позволяют говорить об инфаркте. А инфаркт — от болевого шока.
Вы можете представить себе такую боль, от которой теряют сознание и умирают? Так вот, эти люди кричат. Их родные живут под этот крик боли. Соседям тоже достается. И при этом оказывается, что этим всем в государственных масштабах и в государственных интересах можно пренебречь. Потому что раковые больные все равно в строй не вернутся.
Какой строй, о чем это? А каменные топоры не нужно мастерить в знак своей годности?
А какова будет строевая готовность родственников и близких? Что, похоронят кое-как и пойдут маршировать с песнями?
И неужели же Церкви нет дела до этого моря страданий?
Наверное, мне сейчас дружно скажут (или прокричат), что земные телесные страдания — это тлен, на который не следует обращать внимания, устремляясь к небесным высотам. А эти вопли куда устремляются? И кто такие 144 тысячи (число полноты) в подножии Престола Божия в Апокалипсисе? Это именно невинные страдальцы, которых Господь упокоевает и утешает. И за страдания которых спросит.
Конечно, в таких случаев легко слетают с языка слова о том, что денег нет. На саммиты есть, а на онкобольных нет. На форумы опять-таки есть, а на них опять-таки нет. На дальнейшее неуклонное благоустройство храмовых комплексов есть, а на несчастных, к которым пришел Христос, нет. Есть воздыхания: да, мы слабы, мы грешны, куда нам до Отцов и великих подвижников…
Сейчас стремительно входит в моду такой тренд: оченно мы плохи и всем грехам подвержены, и грешим напропалую, как все прочие… а дальше покаяние обрывается и следует туманная мысль: ну и оставьте нас в покое, на себя бы посмотрели… грустно. Так вот, игумен земли Русской,
преподобный Сергий, служил в холщовых ризах, причащал из деревянного потира. Не попробовать ли? Тогда и средств на больных хватит.
Есть еще аргумент государственного масштаба: мы не можем обезболивать больных, потому что наркоторговля. А наркоконтроль чем занимается,
Ройзмана с лица земли стирает — и все? Среди наркоманов сейчас распространяются вещества, к обезболиванию имеющие отношение очень отдаленное. И они распространяются все шире, и все больше людей от них гибнет. А в то же время умирают от боли те, кому нужны лекарства. Кафка какой-то.
Никогда не забуду, как ездит скорая в Праге. Старый город, извилистые узеньки улочки и узкие тротуары. Скорая включает сирену и так и идет, — не бибикает, а «на полном звуке». И в пределах слышимости замирает все: машины в обе стороны и люди на тротуарах. Скорая выбирает себе дорожку вне всяких правил. И эта игра «замри!» продолжается, когда она уже проехала как было сказано, в зоне слышимости. Потому что (сама видела) возможно непредвиденное: огорожено место раскопок. Так в этом случае машина на полной скорости шла задним ходом метров 200, до возможности свернуть.
Так вот расценивается человеческая жизнь — у них. А у нас? Не нужно знать алгебру, — достаточно и арифметики, — чтобы понять: при исчезающе малой ценности человеческой жизни, при пренебрежении страданием никакая борьба с абортами успеха иметь не будет. Людям десятилетиями вдалбливают, что жизнь их никому не нужна, а потом намекают, что желающий жить да раскошеливается.
Мелкая, но умопомрачительная деталь: аптечные скидки не распространяются на жизненно необходимые препараты; к их числу относятся обезболивающие для ревматиков. Тем самым обезболивание признается необходимым для жизни — и выкладывайте денежки!
А параллельно объясняют, что все земные мучения — это тьфу, что дальше будет хуже. И вот на таком фоне говорить о ценности жизни эмбриона — бесполезно. Я уважаю женщин, которые отговаривают несчастных от аборта, успокаивают, берут на себя переговоры с семьей и какое-то первичное обеспечение. Это прекрасно, и это не может не дать результатов. Но к каждой женщине репродуктивного возраста волонтершу не приставишь…
Никак не могут те, кого это касается, взять в толк, что народ — это дети, взрослые и старики, спортсмены и инвалиды, богатые и бедные, верующие и неверующие, наконец, мужчины и женщины — все вместе. И хлопотать над обеспечением какой-то группы — дело напрасное.
Так что давайте любить детей и их родителей, здоровых и больных. И нам всем станет значительно легче, если мы будем заботиться и об умирающих. Потому что хладнокровно взирающий на мучения — не очень-то и человек. И потому что если уж мы христиане, то должны сообразить, насколько их муки омрачают нашу коллективную совесть.
И пусть нашей реакцией на крик будет не стремление убежать, заткнуть себе уши, а кричащему рот, строго одернуть и объяснить, что он позорит себя и корпорацию, к которой он имеет честь принадлежать (а скорее — ту, к которой принадлежите вы), а стремление прийти на помощь.
Точнее, это сейчас он уже КОТ) А тогда, в конце сентября этого года, это был трёхнедельный котёнок, который даже кушать толком не умел, слизывал консерву с пальца. Мне довелось отбить его у... детишек, лет 8-9 примерно. Я застукала их за развлекалочкой: они дружненько пинали кошачьего ребёнка, как мячик. Угадай с одного раза, что я сделала 