daddys girl
Mars-mission 2020 Dr.Katy
перечитываю М.Одена
Доминик Пурре, акушерка:
«Более десяти лет тому назад меня привел в Питивьер скорее инстинкт, чем осознанный выбор. Но я сознательно решила остаться здесь. То, что я узнала здесь о женщинах, мужчинах, врачах, акушерках и о себе самой, сделало невозможной для меня всякую работу, выполняя которую, я должна была бы пренебречь полученными знаниями, которая заключается только в обучении, работе в интернатуре и сдаче экзаменов. Последние десять лет моей жизни дали мне очень важное знание: женщина, рожая детей, ни в коем случае не должна полностью отдавать себя в руки врачей и акушерок. Нас как профессионалов учили быть хладнокровными, держать дистанцию, использовать определенные приемы - и нам таким женщины доверяют. Как лее мы можем сами пребывать в уверенности и убеждать других в том, что роженицы лишены творческого начала, что им недостает мотивации, что они ждут от нас готовых решений? Мы действуем за них, мы учим их, мы организуем всю их жизнь, даже их эмоции в этот решающий момент. Де- сять лет в Питивьере стали для меня постоянным и триумфальным вызовом всей системе акушерского обу- чения, такому отношению к женщине, постоянному подчеркиванию авторитета врача и традиционной иерархии.
Основная идея, которую Мишель Оден внушал женщинам, была следующей: "Не следуйте ничьим советам. Никто лучше вас самих не знает, что лучше для вашего ребенка". Сама беременная женщина была теперь ответственна за то событие, которое могло стать для нее радостным. Вместо того чтобы позволить кому-то другому родить за нее ребенка, приласкать его, искупать после рождения, теперь она могла сама сделать все это, сама принять участие в этом событии.
Я тогда сама только что родила сына, и поэтому с особенной готовностью восприняла эти идеи. Вскоре я поняла, что, несмотря на традиционные привилегии моей роли акушерки, я не смогу больше первой дотрагиваться до ребенка. Я не смогу больше никогда унести новорожденного в другую комнату. Почему я так решила, я теперь уже и не помню. Я перестала надевать резиновые перчатки, чтобы новорожденный ребенок прикасался к человеческой коже, рождаясь на свет. Все это было нелегко, но я старалась. И я давала матери приласкать малыша. Да, я говорю "давала", потому что мы, профессионалы, все еще держались у власти; мы давали зеленую улицу освобождению и выражению эмоций, но чаще все же, как традиция и практика учили нас, зажигали перед ними красный свет.
Женщинам пришлось самим брать инициативу в свои руки.
Они больше не боялись прикоснуться к своему хрупкому, скользкому ребеночку. Нам приходилось говорить им: "Ты можешь сама принять у себя ребенка. Протяни руку - и возьми эти ручонки, которые тянутся к тебе. Не бойся. Ты можешь это сделать сама. Это твой малыш". Не наш, не врачей, не какой-то незнакомый продукт медицинской науки, технологии или другой силы. Но сделать это было гораздо труднее, чем сказать.
Невозможно отрешиться от профессионально отработанной роли "ловца детей" без того, чтобы в огромной степени не отречься от самой себя. Когда я была профессиональным "ловцом", я чувствовала облегчение, когда видела ребенка. Я думала: "Ну вот, мальчик, вот он, живой! Я могу держать его, я имею на это право. О, я так боялась, что его не будет. Да, точно так же, как ты, его мать. Я чувствовала то же, что и ты, я так же волновалась. А теперь я сделаю тебе подарок: я подарю тебе твоего ребенка. Но сначала я должна его осмотреть, искупать, взвесить, одеть". Казалось, права, которые другой человек, не мать, имеет на ребенка, безграничны. И мы, "ловцы детей", одетые в белую одежду, эти загадочные личности, которые громко говорят и принимают решения, - что скрывали мы под марлевыми повязками, закрывавшими наши лица? Страх перед смертью, страх перед женщиной? Нет ли у нас другого пути? Действительно ли мы внушаем доверие? Как же могут женщины верить, что мы знаем об этом больше, чем они сами?
Так давайте же снимем маски! Давайте поменяемся ролями.
Я здесь, я слушаю тебя. Что ты чувствуешь? Я могу тебе помочь, если ты скажешь, чего ты хочешь. Поговори со мной. Научи меня. Я не хочу больше стоять перед тобой, властная и решительная.
Сегодня в Питивьере я могу сесть, расслабившись, прислушиваться к тому, что происходит, быть частью интимного события. Она стоит. Она рассказывает мне, что с ней происходит: какие она чувствует изменения в своем теле, что ей хочется тужиться, что ей надо еще немного открыться, что она чувствует под пальцами вздувающийся околоплодный пузырь. Она говорит мне, что ей хочется: тепла, горячей воды, ласки мужа, или, может быть, моей. Она говорит о своих чувствах: как ей больно; она хочет, чтобы студентки-акушерки с широко раскрытыми глазами ушли, потому что они останавливают что-то внутри нее; она говорит, что я не так мягка и нежна с ней, как ей бы хотелось; она хочет, чтобы это скорее кончилось; она хочет кричать и сейчас закричит. Я слушаю, как она кричит, я теперь не стараюсь ее успокоить. Она становится моим учителем, я беру у нее уроки. Я сама тоже беременна, беременна ее словами, ее болью, ее странными криками, которые даже она сама не воспринимает как свои собственные.
Я побеждена. Мне нечему учить ее. Она самостоятельно тужится, выталкивая из себя ребенка. Я не смею притрагиваться к ней. Она кричит на меня: "Отойди! Я рожаю. Оставь меня одну!". Она устраивается поудобнее, и я должна приспосабливаться к ее положению. Она ходит по комнате. Она полна творчества, она изобретает, она полна жизни. Ищет то, что ей нужно. Она в изнеможении и все же полна сил. Она бросается ко мне, я вся мокрая от ее пота. Я должна делать то, что она хочет. Она прекрасна, она сама жизнь, которую она вот-вот даст своему ребенку. Она не спрашивает меня ни о времени, ни о поле ребенка, ни о его весе. Вместо этого она вскрикивает от радости. Я выхожу из комнаты, уставшая, наполненная ее эмоциями, ее радостью.
За десять лет в Питивьере меня научили: когда женщины будут свободны, мы узнаем, как им лучше рожать. Они сами покажут нам. Они будут доверять нам. Смотрите на них. Слушайте внимательно...»
Доминик Пурре, акушерка:
«Более десяти лет тому назад меня привел в Питивьер скорее инстинкт, чем осознанный выбор. Но я сознательно решила остаться здесь. То, что я узнала здесь о женщинах, мужчинах, врачах, акушерках и о себе самой, сделало невозможной для меня всякую работу, выполняя которую, я должна была бы пренебречь полученными знаниями, которая заключается только в обучении, работе в интернатуре и сдаче экзаменов. Последние десять лет моей жизни дали мне очень важное знание: женщина, рожая детей, ни в коем случае не должна полностью отдавать себя в руки врачей и акушерок. Нас как профессионалов учили быть хладнокровными, держать дистанцию, использовать определенные приемы - и нам таким женщины доверяют. Как лее мы можем сами пребывать в уверенности и убеждать других в том, что роженицы лишены творческого начала, что им недостает мотивации, что они ждут от нас готовых решений? Мы действуем за них, мы учим их, мы организуем всю их жизнь, даже их эмоции в этот решающий момент. Де- сять лет в Питивьере стали для меня постоянным и триумфальным вызовом всей системе акушерского обу- чения, такому отношению к женщине, постоянному подчеркиванию авторитета врача и традиционной иерархии.
Основная идея, которую Мишель Оден внушал женщинам, была следующей: "Не следуйте ничьим советам. Никто лучше вас самих не знает, что лучше для вашего ребенка". Сама беременная женщина была теперь ответственна за то событие, которое могло стать для нее радостным. Вместо того чтобы позволить кому-то другому родить за нее ребенка, приласкать его, искупать после рождения, теперь она могла сама сделать все это, сама принять участие в этом событии.
Я тогда сама только что родила сына, и поэтому с особенной готовностью восприняла эти идеи. Вскоре я поняла, что, несмотря на традиционные привилегии моей роли акушерки, я не смогу больше первой дотрагиваться до ребенка. Я не смогу больше никогда унести новорожденного в другую комнату. Почему я так решила, я теперь уже и не помню. Я перестала надевать резиновые перчатки, чтобы новорожденный ребенок прикасался к человеческой коже, рождаясь на свет. Все это было нелегко, но я старалась. И я давала матери приласкать малыша. Да, я говорю "давала", потому что мы, профессионалы, все еще держались у власти; мы давали зеленую улицу освобождению и выражению эмоций, но чаще все же, как традиция и практика учили нас, зажигали перед ними красный свет.
Женщинам пришлось самим брать инициативу в свои руки.
Они больше не боялись прикоснуться к своему хрупкому, скользкому ребеночку. Нам приходилось говорить им: "Ты можешь сама принять у себя ребенка. Протяни руку - и возьми эти ручонки, которые тянутся к тебе. Не бойся. Ты можешь это сделать сама. Это твой малыш". Не наш, не врачей, не какой-то незнакомый продукт медицинской науки, технологии или другой силы. Но сделать это было гораздо труднее, чем сказать.
Невозможно отрешиться от профессионально отработанной роли "ловца детей" без того, чтобы в огромной степени не отречься от самой себя. Когда я была профессиональным "ловцом", я чувствовала облегчение, когда видела ребенка. Я думала: "Ну вот, мальчик, вот он, живой! Я могу держать его, я имею на это право. О, я так боялась, что его не будет. Да, точно так же, как ты, его мать. Я чувствовала то же, что и ты, я так же волновалась. А теперь я сделаю тебе подарок: я подарю тебе твоего ребенка. Но сначала я должна его осмотреть, искупать, взвесить, одеть". Казалось, права, которые другой человек, не мать, имеет на ребенка, безграничны. И мы, "ловцы детей", одетые в белую одежду, эти загадочные личности, которые громко говорят и принимают решения, - что скрывали мы под марлевыми повязками, закрывавшими наши лица? Страх перед смертью, страх перед женщиной? Нет ли у нас другого пути? Действительно ли мы внушаем доверие? Как же могут женщины верить, что мы знаем об этом больше, чем они сами?
Так давайте же снимем маски! Давайте поменяемся ролями.
Я здесь, я слушаю тебя. Что ты чувствуешь? Я могу тебе помочь, если ты скажешь, чего ты хочешь. Поговори со мной. Научи меня. Я не хочу больше стоять перед тобой, властная и решительная.
Сегодня в Питивьере я могу сесть, расслабившись, прислушиваться к тому, что происходит, быть частью интимного события. Она стоит. Она рассказывает мне, что с ней происходит: какие она чувствует изменения в своем теле, что ей хочется тужиться, что ей надо еще немного открыться, что она чувствует под пальцами вздувающийся околоплодный пузырь. Она говорит мне, что ей хочется: тепла, горячей воды, ласки мужа, или, может быть, моей. Она говорит о своих чувствах: как ей больно; она хочет, чтобы студентки-акушерки с широко раскрытыми глазами ушли, потому что они останавливают что-то внутри нее; она говорит, что я не так мягка и нежна с ней, как ей бы хотелось; она хочет, чтобы это скорее кончилось; она хочет кричать и сейчас закричит. Я слушаю, как она кричит, я теперь не стараюсь ее успокоить. Она становится моим учителем, я беру у нее уроки. Я сама тоже беременна, беременна ее словами, ее болью, ее странными криками, которые даже она сама не воспринимает как свои собственные.
Я побеждена. Мне нечему учить ее. Она самостоятельно тужится, выталкивая из себя ребенка. Я не смею притрагиваться к ней. Она кричит на меня: "Отойди! Я рожаю. Оставь меня одну!". Она устраивается поудобнее, и я должна приспосабливаться к ее положению. Она ходит по комнате. Она полна творчества, она изобретает, она полна жизни. Ищет то, что ей нужно. Она в изнеможении и все же полна сил. Она бросается ко мне, я вся мокрая от ее пота. Я должна делать то, что она хочет. Она прекрасна, она сама жизнь, которую она вот-вот даст своему ребенку. Она не спрашивает меня ни о времени, ни о поле ребенка, ни о его весе. Вместо этого она вскрикивает от радости. Я выхожу из комнаты, уставшая, наполненная ее эмоциями, ее радостью.
За десять лет в Питивьере меня научили: когда женщины будут свободны, мы узнаем, как им лучше рожать. Они сами покажут нам. Они будут доверять нам. Смотрите на них. Слушайте внимательно...»
